Студенчество

На первый курс отделения физики БГУ в 1951 году было зачислено 50 абитуриентов - две группы по 25 человек. В моей группе были только медалисты. Во второй группе было лишь несколько медалистов, но время доказало, что нет никаких оснований считать ее более слабой. К финишу - окончанию университета - пришли 46: несколько человек перевелись в другие вузы, двое перевелись к нам, один ушел по собственному желанию, один умер. Поточные лекции по общественным наукам мы слушали вместе с математиками. Их поступило 25, окончили 20. Мы, физики, гордо заявляли, что мы с ними одной крови, так как математика - язык физики. Они не возражали. По сей день мы ежегодно встречаемся вместе - физики с математиками, только и наши, и их ряды поредели.

Выпуск физиков оказался очень сильным. Он дал 14 кандидатов наук (из них 9 стали докторами наук), трех академиков, трех членов-корреспондентов НАН РБ, девять профессоров. Но, пожалуй, главная особенность нашего курса - мы оказались на редкость сплоченными. Не без исключений, конечно, но исключения были единичными. Мы и сейчас остаемся дружным курсом.

Кроме желания знать, хорошо учиться нас заставляли правила получения стипендии. Она давалась только тем, кто занимался на «хорошо» и «отлично». Удовлетворительная оценка была на нашем курсе явлением редким, так как большинство однокурсников должны были бы при этом распрощаться с университетом. На первом-четвертом курсах у ребят один из шести рабочих дней недели отнимала спецкафедра.

1955 год. Так выглядели мы после 4-го курса на военных сборах. Меня на снимке нет, я фотографирую. Крайний слева во втором ряду - Нил Гилевич, впоследствии Народный поэт Беларуси.

Из нас готовили офицеров запаса - артиллеристов. Восемь часов в неделю, то есть один полный рабочий день, отнимали общественные науки - история КПСС, научный коммунизм, политэкономия. Так что для физики и связанных с ней дисциплин оставалось не так уж много учебного времени, особенно для ребят.

В годы моего студенчества - 5 марта 1953 года - умер Сталин. Несколько моих однокурсниц плакали по этому поводу. После кратковременного остолбенения высшего руководства начались ощутимые нововведения. В недолгий период - до середины лета 1953 года, когда у руководства страны находился Георгий Маленков, - были закрыты крупные уголовные дела («ленинградское» и «врачей»), произведена амнистия заключенных за незначительные преступления. С середины 1950-х годов началась хрущевская оттепель, характеризовавшаяся весьма незначительной либерализацией политического режима, относительной демократизацией общественной жизни, появлением некоторой свободы слова и творческой деятельности.

Через неделю после начала последнего в моей жизни студенческого семестра - 14 февраля 1956 года - открылся ХХ съезд КПСС. В своем отчетном докладе Хрущев подтвердил осуществленное в течение последних трех лет изменение политического курса, разрыв со сталинскими традициями во внутренней и внешней политике, осудил преступления «клики Берия». Самым неожиданным было заявление Хрущева, которое отметало вдалбливаемое нам в головы преподавателями общественных наук положение о том, что пролетариат может прийти к власти только революционным путем. Они, эти преподаватели, должны были теперь усвоить, что благодаря новому, благоприятному для социализма соотношению сил в мире завоевание власти в «буржуазных странах» могло происходить конституционным путем. Им нужно было теперь проповедовать не неизбежность войны с капиталистическим миром, а «мирное сосуществование», не ругать по-сталински Югославию, а призывать к поиску путей сближения с ней.

Их «непоколебимые» марксистско-ленинские убеждения мгновенно изменились, и с прежним усердием они стали вдалбливать в наши головы новые, тоже, как оказалось, марксистско-ленинские.

Мы радовались ослаблению цензуры. На курсе образовалась очередь по передаче из рук в руки журнала «Новый мир» с повестью Александра Солженицына «Один день Ивана Денисовича», романа Владимира Дудинцева «Не хлебом единым», стихов Леонида Мартынова. Перестали быть малоизвестными Евгений Евтушенко, Андрей Вознесенский, Виктор Астафьев, Владимир Тендряков, Белла Ахмадулина. В СССР и странах социалистического лагеря были выпущены на свободу и реабилитированы многие политические заключенные. В их числе был и мой отец, который в 1956 году возвратился в Минск.

Таким образом, за время моего студенчества в стране и во всем социалистическом лагере произошли большие изменения, в том числе и в политической жизни. Следующий решительный поворот генеральной линии КПСС, названный концом оттепели, состоялся в 1964 году с приходом к руководству партией Брежнева.

Оттепель сказалась и на мне. Из сына врага народа я превратился в человека, отец которого был беспричинно репрессирован. Меня избрали комсоргом курса, я узнал, как партком не разрешал это делать ранее. Тот же партком весной 1954 года утвердил меня членом делегации университета на празднование 300-летия «воссоединения» Украины с Россией в Киеве. Я был на этом великолепном празднике, подружился с киевлянами и студентами из других мест Украины. Небезынтересно заметить, что все делегаты от университета стали довольно известными людьми Беларуси. Юзик Ховратович - редактором энциклопедии, Римма Маленченко - заслуженной артисткой, Евгений Бабосов - академиком.

1954 год. Студенческая делегация БГУ на праздновании 300-летия «воссоединения» Украины с Россией. Ю.Ховратович, С.Шушкевич, Р.Маленченко, Е.Бабосов.

Хрущевская оттепель сделала меня еще более советским, а возвратившийся из Сибири отец только усилил во мне чувство гордости за мою великую социалистическую родину. Отец, оказалось, оставался таким же романтиком, каким был в свои 17 лет, когда было напечатано его первое стихотворение:

Скамячу, як снежку,
Радасць я сваю
І шпурну з усмешкай
Сённяшняму дню.

Радасць мая звоніць
Словам маладым
Ад сялянскіх гоняў,
Ад сялянскіх ніў,

Ад дубоў шумлівых,
Ад вясковых хат,
Дзе жыцця імклівы
Крочыць новы лад..

Казалось бы, есть все основания возненавидеть этот «новый лад», умертвивший безо всякой вины десятки отцовских друзей, прогнавший самого отца через пытки и издевательства и загнавший его в глухомань, где он несколько раз оказывался на грани смерти...

Ан нет! Пройдя незаслуженные муки и испытания, отец считает коммунистическую идеологию правильной и до окончания хрущевской оттепели вступает в 1964 году в КПСС. А мне говорит:

- Социализм - задумка прекрасная, но негодяи проникают в руководители и на корню губят благородное дело. Нужно, чтобы в партию шли порядочные люди. С ними и социализм настоящий построим.

Находясь в ссылке, отец полюбил Сибирь, ее величественную природу, но более всего - сибиряков. Когда вернулся в Минск, в его маленьком деревянном домике на Горном переулке постоянно бывали гости из Сибири, преимущественно те люди, с которыми он вместе работал в Кемеровской области как ссыльный. Меня удивляло, что обращался он к ним на белорусском языке. Они понимали практически все и отвечали ему кто на русском, кто на украинском, а некоторые и на почти правильном белорусском. У них я узнал, что и в

Сибири отец говорил по-белорусски и это никого не удивляло и не смущало. Романтик, в мечтах и снах он всегда был в Беларуси и не пытался это скрывать.

В 1956 году сразу же по возвращении на родину написал:

Зноў пабачыў цябе, Беларусь,
Непакорную,
    родную,
        шчырую,
            блізкую.
Ты была мне заўсёды, ў любую пару,
І надзеяй, і марай, і шчасця калыскаю.

И как будто не было 20 лет лагерей и ссылок! В 1957 году мой отец продолжал считать себя сыном обездоленного царизмом народа, который на дорогу к счастью и процветанию вывел октябрьский переворот 1917 года, или в тогдашней терминологии Великий Октябрь.

- Хто ты такі? Адкуль? Ды з якога роду?

- Я  з тых, што вякамі жылося гаротна,
Сын занядбанага адвечна народа...
Бачыш, Радзіма ідзе дарагая
Дарогай Вялікага Кастрычніка!
Зноў запытанні ляцяць неадвязна:
Хто ты? Адкуль? Ды з якога роду?

На ўвесь голас кажу, вымаўляю выразна:

- Сын неўміручага беларускага народа!

Я нередко задумываюсь над потрясающей способностью утопических лозунгов убеждать людей. Однако меня всегда мучает вопрос, верили ли в них те, кто эти лозунги породил. А если искренне верили, то почему, как честные люди, не отреклись от них, поняв их утопичность? Или же так, как и мой отец, продолжали оставаться в заблуждении, верили в нереализуемые идеалы и продолжали призывать людей в них верить? Из самых добрых побуждений звали в тупик типа казарменного коммунизма, из которого нет бескровного выхода?