Школа, учителя

К моим четырем с половиной мать научила меня довольно бойко читать по-белорусски и по-русски. К этому же времени я начал отвечать печатными каракулями на письма отца из Сибири. Отец писал мне сначала печатными буквами, а потом и прописными, всегда по-белорусски. Я отвечал тоже по-белорусски. Война и оккупация прервали нашу переписку и сделали моими главными учебниками изданную в год моего рождения - 1934 - детскую книжечку отца «Звярыны баль» и десятитомник «Малая советская энциклопедия» (МСЭ). Первую я окончательно истрепал, выучил наизусть и помню по сей день. Тома МСЭ - самые новые и самые красивые книги на нашей тогдашней большой самодельной, оклеенной обоями книжной полке -
дождались отца, оставаясь в прекрасном состоянии. Мать разрешала мне брать с полки любую книгу, но обязательно возвращать ее на то же самое место, откуда взял. Для того чтобы раскрыть сразу несколько книг, а довольно часто мне хотелось поступить именно так, нужно было получить отдельное разрешение.

Мое, направляемое невидимой рукой моей матери, самообразование перешло в школьную стадию в 1944 году. Мама с бабушкой решили послать меня сразу в четвертый класс, и я не испытывал никаких сложностей из-за того, что три первых освоил дома. Четвертый класс закончил с похвальной грамотой. Как и все мои одноклассники, я запомнил на всю жизнь замечательного педагога - свою первую учительницу - Татьяну Константиновну Мальцеву. До сих пор для меня остается загадкой, как эта скромная, всегда безукоризненно вежливая женщина смогла добиться от нас абсолютной дисциплинированности на уроках и на многие годы влюбить в себя весь наш разнородный по возрасту, по степени нравственной и психической изувеченности войной класс. На нашей ежегодной традиционной встрече одноклассников мы всегда поднимаем тост за ее светлую память.

Мне повезло с учителями и в старших классах. Наша бессменная классная руководительница «историчка» Станислава Михайловна Петрушкевич, преподаватель белорусского языка и литературы Владимир Николаевич Комар, математик Моисей Самуйлович Эльперин, физик Финиас Соломонович Баркан... всех их помню и всем им благодарен. Особый человек - Мария Иосифовна Марцулянис - преподаватель русского языка и литературы. Мы все ей тоже благодарны, но поняли ее значимость уже после школы. Нередко она теряла терпение и обрушивала на нас осуждающие слова.

- Боже мой! Вы даже представить себе не можете, сколь вы все косноязычны! Я должна буду умереть от стыда, когда вы кому-то признаетесь, что я учила вас русскому языку! За что, за какие прегрешения я осуждена на такой позор?

Лично для меня самым запоминающимся ее действием стало домашнее задание выучить наизусть к следующему уроку стихотворение Лермонтова «На смерть поэта» с целью нанесения решительного удара по нашему и вправду вопиющему косноязычию. Однако удар пришелся в первую очередь по мне, и вот почему.

Следующий урок оказался на следующий день. Мария Иосифовна вызывала всех по очереди в алфавитном порядке от А до Я. Пока очередь дошла до меня, в журнале красовалась колонка из двоек, разбавленная двумя-тремя тройками с минусом. Я же оказался в особом положении по нескольким причинам.

Во-первых, мама очень любила Лермонтова. Читая для меня «Белеет парус одинокий», мама объяснила мне, что такое море и что такое парус. В два года я знал это стихотворение наизусть. Позднее я понял: мать очень умело использовала в воспитательных целях мое не очень-то умеренное, но тщательно мною скрываемое самолюбие. Она, как бы между прочим, могла при мне сказать своей подруге-учительнице Зое Ивановне Буцевицкой:

- Знаешь, Зоя, а мой уже повзрослел, не только лермонтовские стихи читает, но и «Героя нашего времени» одолел и, кажется, кое-что понял.

Во-вторых, отдельные строки из «На смерть поэта», например, «а вы, надменные потомки известной подлостью прославленных отцов...», были крылатыми фразами в лексиконе моих двоюродных сестер - Галины Леонтьевны и Софьи Леонтьевны Бильдюкевич - «патологических» отличниц-гуманитариев. В-третьих, я очень легко запоминал и долго храню в памяти то, что мне нравится.

И вот я выхожу к доске и начинаю:

Отмщенье, государь, отмщенье!
Паду к ногам твоим,
будь справедлив и накажи убийцу,
чтоб казнь его в позднейшие века
твой правый суд потомству известила,
и видели злодеи в том пример!

Класс замирает. Учительница - Мария Иосифовна - знает, а класс - не знает, что это эпиграф к «На смерть поэта», которого нет во многих изданиях произведений Лермонтова, в том числе и в школьной хрестоматии.

А уже потом:

Погиб поэт! - невольник чести -
Пал, оклеветанный молвой...

и далее без запинки - все стихотворение до конца.

В моей журнальной клеточке появляется жирное «5», а под ним в колонке еще несколько двоек.

1953 год. Своим «Зорким» я сфотографировал мою первую учительницу Татьяну Константиновну Мальцеву (она - впереди) и мою мать Елену Людвиговну Романовскую, случайно встретившихся в Колодищах, где я проходил военные сборы после окончания второго курса.

По сей день мои одноклассники, все, кто может, каждый год собираются вместе. И не было еще случая, чтобы кто-нибудь из них не вспомнил, как основательно они отколошматили меня после этого урока.

- Всегда помни, Шушкевич, не за то мы тебя тогда побили, что ты лучше всех нас выучил стихотворение, а за твое выпендривание с эпиграфом.

С учителями не все было идеально. Мы жаждали справедливости, недолюбливали бездушие и формализм и никак, например, не могли понять, за что наша учительница химии Анна Натановна была награждена орденом Ленина «за заслуги в коммунистическом воспитании подрастающего поколения». Объясняла она новый материал плохо, была вспыльчивой, даже истеричной. Постоянно нас в чем-то обвиняла. Иногда - справедливо, чаще - необоснованно. Мы платили ей взаимностью, и не прочь, как говорят, были ее «подсидеть». Однажды это удалось и мне.

Проходили мы тогда рудничные лампы. Анна Натановна пояснила, что очень давно англичанин Гемфри Дэви изобрел лампу с медной сеткой, которая размещалась в верхней части пламени, благодаря чему уменьшалась вероятность инициирования лампой взрыва метана, иногда присутствующего в опасной концентрации в воздухе шахт.

Подымаю руку.

- В чем дело?

- Извините, Анна Натановна, я вот читал на днях журнал «Знание - сила», там сказано, что задолго до Дэви рудничную лампу придумал наш соотечественник уральский шахтер Иван Подъелдыкин.

Немая сцена. Лицо химички делается белым как полотно. И не удивительно. Как раз тогда развернулась безжалостная борьба с «космополитами безродными» и «идолопоклонниками перед Западом». В российской истории стали старательно отыскивать тех, кто обязательно раньше именитых иностранцев сделал то или иное открытие или изобретение. Мол, паровоз придумал не Стефенсон, а братья Черепановы, радио - Попов, а не Маркони, и т. д.

- Садись, Шушкевич. Хорошо, что ты внимательно читаешь журналы. Я обязательно проверю все относительно рудничной лампы. А пока давайте не будем связывать с ней чьи-то имена. Пусть будет просто рудничная лампа.

На перерыве мы давились от смеха. Поняли, Анна Натановна живет в другом мире, далека от нашего ученического сленга и не понимает, что мнимый Подъелдыкин происходит от популярного для всех нас «подъелдыкивать», т.е. подкалывать.