Ахиллесова пята сибирского академика

Не нахожу синонима слову «легендарный».

Считаю, что я был удостоен великой чести — у входа в Институт физики атмосферы (ИФО) меня встретил легендарный академик Геннадий Андреевич Месяц. Это имя было известно всем в СССР, кто прямо или косвенно соприкасался с наносекундной импульсной техникой, хотя большинство работ академика были секретные. Сразу же при встрече я попытался сказать несколько добрых слов, показать, что знаком с достижениями академика, но фактически споткнулся.

— Геннадий Андреевич, спасибо! Это для меня большая честь — быть приглашенным в ИФО его создателем и директором.

— Я уже не директор, а почетный директор. По нечетным, да и по четным дням его возглавляет один из моих учеников.

Следующим неправильно воспринятым мною фактором был возраст академика. Я почему-то подумал, что он старше меня: худой, высокий, стройный, абсолютно седой и столь известный. Оказалось — моложе меня на год и два месяца.

А какая непростая биография! Сын репрессированного. Мать после ареста отца выселена из дома и вынуждена была ютиться с малыми детьми и свекровью у родственников. Школу Геннадий Месяц окончил с медалью, поступил на радиотехнический факультет Томского политехнического института, однако учиться на нем не смог — факультет был режимный. С отличием окончил там же энергетический факультет. В тридцать лет получил ученую степень доктора наук… А далее — активнейший инициатор и участник создания могучих научно-исследовательских центров в Сибири и на Урале. Профессор престижных вузов Москвы, Урала, Сибири. Среди его учеников около 40 докторов наук, известнейшие академики и члены-корреспонденты Российской академии наук.

И вот этот легендарный академик приглашает меня пройти к нему в кабинет, а из кабинета — в комнату отдыха при кабинете. Там стоял маленький, типа журнального, столик, покрытый белой скатертью, возле него — два удобных кресла.

— Вы, я знаю, без обеда, давайте перекусим.

Я поблагодарил за приглашение, сказал, что можно и без этого обойтись, что меня одолевает любопытство взглянуть на институт. Геннадий Андреевич тем временем сервировал столик, поставил на него из морозильника мгновенно запотевшую бутылку лучшей водки того времени — «Столичной», столовые приборы, емкую чашку с красной икрой, хлебницу со свежайшим нарезанным батоном, масленку со сливочным маслом и салатницу с чем-то овощным.

— Моя Нина Александровна (жена) заботится, чтобы у меня в холодильнике что-то было. Сами понимаете, не вино же пить в тридцатиградусный мороз, а сейчас около этого.

По-хозяйски налил в фужеры водку, одинаково обоим.

Известные мне академики такими дозами не пили, и я ожидал стандартного: пригубит и очень деликатно пожурит меня за то, что я тоже не больше чем пригубил. Тем более Томск — город, где 17 лет правил секретарь обкома Егор Кузьмич Лигачев, инициатор начавшейся 7 мая 1985 года безалкогольной кампании в СССР.

Но Геннадий Андреевич спокойно выпил все налитое в фужер, по моей оценке — граммов так 120–130. Сказать, что я непьющий, было поздно. Я тоже выпил до дна, и мы основательно закусили. После следующего наливания пустая бутылка была поставлена на пол. Процедура повторилась. Гостеприимный хозяин достал из морозилки холодильника вторую бутылку.

— Уважаемый Геннадий Андреевич, не лишнее ли это для меня — непрофессионала в таком деле?

— По третьей — добрая российская традиция, здесь в Сибири — обязательный минимум.

Не подумайте, прочитав название этого раздела, что выпивка — ахиллесова пята академика. Было абсолютно ясно, что, как говорят, он «ни в одном глазу». Я же, как ни старался держаться трезвым, но ощущал, что полыхаю неюношеским румянцем. Поинтересовался: когда же можно будет посмотреть Институт?

— А зачем? Вы же не дилетант. Увидите лидары и коробки с электроникой. Лучше потратить то малое время, которое мы имеем, и продолжить начатый разговор здесь. Никто не войдет и не помешает.

Я встречался с несколькими учеными соизмеримого ранга, но так просто «по-сибирски» — ни с кем. Узнал в разговоре ряд интересных подробностей о российской постсоветской науке, об отъезде многих ученых на работу за рубеж. Сын академика Вадим, хотя и физик, но больше известен как поэт и писатель, также переехал в США, внучка — в Новую Зеландию.

Была, однако, маленькая зацепка, которая частично могла объяснить интерес академика Геннадия Месяца ко мне, хотя по большому счету и бывшему, но физику. В 1989 году он жил и работал в Свердловске. КПСС теряла тогда свой престиж и власть. Для поддержки своей репутации партия выставляла авторитетных профессионалов в депутаты. По инициативе партийных органов академик Геннадий Андреевич Месяц был выдвинут кандидатом в народные депутаты СССР. Казалось бы, ни у кого нет шансов победить этого известнейшего ученого и организатора науки, удостоенного несметного количества наград и премий. Но о должной предвыборной кампании академика никто не позаботился. Настоящий ученый не позволил себе стать популистом и проиграл выборы. Народным депутатом СССР от Свердловского национально-территориального округа избрали оппозиционного судью Леонида Сергеевича Кудрина.

Впоследствии, в конце прошлого и в новом тысячелетии, мне было приятно видеть и слышать, что мой великий собеседник в томском Институте оптики атмосферы стал председателем Высшей аттестационной комиссии России, директором Физического института имени П.Н.Лебедева РАН, того самого престижного физического института в СССР, где я проходил стажировку у человека, которого Геннадий Андреевич считает одним из своих учителей, у Нобелевского лауреата академика А.М.Прохорова.

Дальнейшее мое пребывание в Томске шло по обычной, наезженной к тому времени колее. В переполненном актовом зале Томского университета систем управления и радиоэлектроники состоялась встреча с сотрудниками и студентами. Тема встречи, ставшая для меня привычной, — Беловежские соглашения и СНГ. Среди собравшихся в зале преподавателей и студентов почему-то не нашлось горячих сторонников возрождения СССР. Лейтмотивом выступлений было: как хорошо, что разошлись мирно, и дай Бог Ельцину силы и разума справиться с руководством остающейся по-прежнему великой Россией.

***

Вспоминая дела кафедры ядерной физики от 60-х и до начала 80-х годов, должен заметить, что фактически мы переживали предсмертный всплеск радиоэлектронной схемотехники. Развиваясь, от ламп перешли к транзисторам, потом — к интегральным схемам. Авторами новых кафедральных разработок стали молодые сотрудники, которые еще вчера начинали с воспроизведения чужих разработок. Но кафедра вовремя учуяла, что с этим нужно кончать, что будущее за микропроцессорными решениями, воспроизведение мало чему учит, а иногда и вредит делу. И мы своевременно перестроились. Не безболезненно, нет. В муках, но перестроились. Более правильно сказать: матерых схемотехников, засидевшихся на совершенствовании «электронных велосипедов», начали легко обгонять молодые сотрудники, усвоившие, казалось бы, только чисто теоретически университетские курсы по микропроцессорам.

Новое поколение инженеров по радиоэлектронике смотрело на профессионалов схемотехников как на специалистов, редко кому нужных, как строители автомобилей — на мастеров каретных дел. Достигшее совершенства ремесло не открывало перспектив для творчества. Тем, кто считался специалистом по радиоэлектронике старой закалки, приходилось слышать обидный, но, к сожалению, справедливый упрек: в электронике нет сложных вопросов, есть плохие контакты.