Деды, родители, семья

До 1997 года я очень гордился своим "рабоче-крестьянским" происхождением. Отец моей матери Людвиг Романовский работал железнодорожником на Любаво-Роменской дороге. Он умер, когда мне не было и трех лет, но я его помню! Точнее помню его сапоги, край которых мешал мне сидеть у него на коленях, после того как я опрокинул в нашем саду на свою голую ногу раскаленную самоварную трубу. Дед успокаивал меня и говорил, что если бы я, как он, был в сапогах, то труба бы меня не обожгла.

Мой дед Людвиг Антонович.

Соседки нередко говорили его вдове - моей бабушке:

- Франтишка, ты счастливый человек, прожила с Людвигом интересную жизнь, родила 12 детей, была женой хорошо зарабатывающего человека - кондуктора.

Бабушка их поправляла:

- Обер-кондуктора!

Что такое "обер", я понял сравнительно поздно, а до того считал деда очень важным большим начальником. Реалии же были простыми: дед в любую погоду - хорошую и ненастную - ездил с керосиновым красным фонарем в хвосте товарного поезда.

Хорошо помню главную драгоценность дедовского наследства - карманные часы "Буре" в чугунном корпусе. Бабушка очень ими дорожила и берегла как реликвию, но во время фашистской оккупации поменяла их на хлеб и кусочек сала для меня и сестры. Такие часы были только у железнодорожников-машинистов. Дед получил их в награду за то, что смело действовал, когда несколько вагонов случайно оторвались от товарного состава и остановились. Дед с фонарем побежал в сторону, противоположную движению, и предотвратил аварию - остановил следующий поезд.

Трое из двенадцати бабушкиных детей умерли в детстве. Остальные выросли и оказались разбросанными по Беларуси, России, Литве и Польше.

1949 год. Моя бабушка Франя, фотографировал сам.

Судьба некоторых из них оказалась трагической. Младшая - Ядвига - окончила педагогический институт и работала учительницей в школе на станции Красный Берег. Во время оккупации ее муж - Семен Караваевский - был командиром партизанского отряда. Она, будучи беременной, находилась дома и, увидев полицаев, спряталась на чердаке, не успев захватить с собой теплую одежду. Полицаи это поняли и отбросили лестницу-стремянку от чердачного проема. Тетя Ядя, слезая без лестницы, свалилась, сильно ушиблась и умерла, оставив круглыми сиротами троих детей, так как муж ее тоже погиб через несколько дней.

В конце второго тысячелетия моя сестра разыскала документ, согласно которому в 1912 году наш дед Людвиг был восстановлен в дворянском звании. Хорошо, что это произошло в постсоветское время, а то ведь могла случиться очередная кампания борьбы с наследниками потенциальных противников казарменного коммунизма.

Дед и бабушка со своей младшей дочерью Ядвигой.

Знаю только одно, что дед мой был простым тружеником. Все, что было сделано его руками, заслуживало самой серьезной похвалы: просто, прочно, надежно. Он, как и бабушка Франя, считал труд источником благополучия и не относился свысока ни к какой работе. Когда у деда ухудшилось здоровье, он пошел работать банщиком. Простым банщиком в общественной бане: принимал и выдавал одежду и тазики, убирал моечное отделение и раздевалку. Бабушка Франя до 91 года ходила с мешком за травой на пустырях и стройках для своей козы, молоко которой оставалось ощутимым подспорьем в нашем семейном бюджете.

1912 год. Свидетельство о восстановлении деда Людвига "в потомственном дворянском достоинстве".

Деда со стороны отца - Петра Иосифовича Шушкевича - помню с начала войны. Его жена Розалия Викентьевна умерла, когда мне не было и двух лет. У них тоже была многодетная семья, и ее члены тоже оказались разбросанными по всему СССР.

Зиму 1941-1942 годов я провел у деда Петра в деревне Щитомиричи в 14 километрах, как считалось тогда, от Минска. Непосредственно перед началом войны дед завершил строительство нового дома с большими окнами и деревянным полом - самого близкого строения в деревне от дороги Минск-Слуцк. По-видимому, именно поэтому оккупанты деда с семьей из дома выгнали. Дед вернулся в хату - старый дом, основательно прогнивший с глинобитным полом и двумя маленькими окнами.

В центре одной общей для всех комнаты стояла большая русская печь. Бабка Вера - женщина, на которой дед женился в 1939 году, пекла вкуснющие блины из теста, замешиваемого вечером перед днем выпечки из ржаной муки на закваске. Закваской служила часть теста, оставленного в деревянной дежке от предыдущей выпечки.

1949 год. Своим "Комсомольцем" я сфотографировал деда Петра.

Один раз в 12-15 дней бабка Вера выпекала на той же закваске хлеб. После того как печь была основательно протоплена, она бросала на чисто выметенный специальным веником печной под увесистые комки теста овальной формы, похлопывала по ним деревянной лопатой и закрывала печную заслонку. Через час-полтора комки превращались в большие черные буханки хлеба. И сколько бы ни убеждали меня, что сейчас можно купить хлеб более вкусный, я не верю.

В городе в ту зиму было очень голодно, а в деревне довольно сытно. Часто на завтрак были блины. На обед - крупник, борщ или щи, заправленные шкварочками, краюха хлеба и кружка молока на ужин.

Дедовы книжки остались в новом доме, куда входить было запрещено, а сюда, в старый, он сумел забрать только самое нужное - календари колхозника за добрый десяток лет, библию на церковнославянском и журналы "Пчеловодство", тоже лет за десять. Все это нужно было деду, убежденному мичуринцу, сад и пасека которого славились далеко за пределами деревни Щитомиричи. Но его книжки меня мало увлекали.

1912 год. Моя бабушка Розалия и дед Петр со своими детьми Броней, Стасем (мой отец), Бронисем и Вацлавом (впереди всех).

1933 год. Моя мать - Елена Романовская.

Мои родители - мать Елена Романовская и отец Станислав Шушкевич - были интеллигентами в первом поколении, детьми белорусских крестьян, но, как позднее выяснилось, и обедневшей шляхты. Они учились в одной университетской студенческой группе и получили дипломы филологов с правом преподавания белорусского, русского и польского языков. Оба довольно успешно занимались писательской деятельностью и были приняты в Союз писателей СССР: мать - в 1934 году, отец - в 1935-м.

В то время мои родители искренне верили, что в Советском Союзе строится самое справедливое общество на Земле. Фактически они воспевали социалистический строй и учили ненавидеть его врагов - рифмовали иллюзии, как скажет позднее уважаемый журналист.

Членский билет матери подписан Максимом Горьким, сохранился и является семейной реликвией. Отцовский билет конфисковали при аресте в конце 1936 года, когда он был осужден как "враг народа".

1966 год. Мой отец - Станислав Шушкевич.

После ареста отца мать мгновенно была уволена с работы в радиокомитете как политически неблагонадежная и потеряла возможность заниматься литературной деятельностью. Она была вышвырнута из белорусского отделения Союза писателей СССР и исключена из комсомола на комсомольском собрании, которое вел комсорг Аркадь Кулешов. Главным аргументом для исключения послужила заполненная ею перед началом собрания анкета, в которой в графе "семейное положение" она написала "замужняя".

- Не может считаться комсомолкой та, которая считает своим мужем врага народа, - подытожил итоги собрания Аркадь Кулешов.

Везде в Минске матери отказывали в приеме на работу. Отчаявшись, она пошла в КГБ, пробилась на прием к какому-то клерку и заявила:

- Я отсюда никуда не уйду. Забирайте и меня в тюрьму, так как я нигде не могу устроиться на работу и мне нечем кормить сына и мать, не имея никаких денег.

Клерк, как рассказала через много лет мама моей сестре Ире, уже ставшей взрослой, оказался на редкость вежливым. Назначил время, когда мать должна была прийти к нему на следующий день, и добавил:

- Идите домой, не делайте никаких глупостей, приходите, как договорились.

Днем позже он сказал маме, что  школе №17 нужен преподаватель русского языка и литературы старших классов и что ее диплом позволяет устроиться на эту должность. В тот же день мать была принята на работу.

Такой поворот дел оказался для матери радостным (есть работа - будет зарплата) и грустным, требующим титанического напряжения, так как до этого времени и на радио, и в писательской практике она использовала только белорусский язык и польский и, соответственно, лучше, как ей казалось, знала белорусскую и польскую художественную литературу, чем русскую. Во-вторых, 17-я школа была в добрых шести километрах от места проживания матери, а трамвай ходил тогда с большими перебоями, и, боясь опоздать, мать добиралась до места работы пешком.

О том, что мать была очень хорошей учительницей русского языка и литературы в средней школе №17 города Минска, не раз говорили мне ее бывшие ученики. В их числе и известный кардиолог, академик НАН РБ Георгий Иванович Сидоренко. Он и не догадывался, что преподавание русского языка и литературы требовало от нее большой и нелегкой ежедневной подготовки. Прививая своим ученикам любовь к великой русской литературе, мать сделала все, чтобы я не пошел по стезе гуманитарных наук, так как была уверена, что в этом случае меня ждет судьба отца.

В 1954 году отец был полностью реабилитирован и в 1956 году возвратился из Сибири в Минск. В этом же 1956 его я стал выпускником физико-математического факультета Белорусского государственного университета.

Отец не затаил ни обиды, ни желания мстить тем, кто бесчеловечно с ним обошелся, но отыскал осудившего его судью и посоветовал ему уволиться с занимаемой должности, что тот незамедлительно сделал. Мне же он все время говорил, что коммунистическая идея - самая прекрасная в мире и что нужно лишь следить за тем, чтобы к руководству под видом приверженцев коммунизма не пробирались негодяи. Романтиком был отец. В моем понимании, все стало на должное место лишь после перестройки и гласности. Только за год до смерти, как мне показалось, отец осознал порочность коммунистической идеологии.

Самым надежным и верным мне человеком всегда была моя сестра Ирина. Она окончила физический факультет Белорусского государственного университета и всю трудовую деятельность связала с одним заводом. Полная мне противоположность, она никогда никого не осуждает, никогда ни с кем не ссорится, умеет договориться, как говорят, с самим чертом, даже в мелочи не поступаясь своей человеческой гордостью и своим человеческим достоинством.

Я по-доброму ей завидую.

Две Ирины - моя сестра и жена.

Время бежит. Вчерашняя малышка - моя внучка Стася - стала студенткой. То, чем дед так и не овладел по-человечески, она освоила, играя и балуясь. Бегло болтает по-английски, говорит по-польски, по-итальянски, по-немецки.

Дочь восполнила пробелы в нашем семейном музыкальном образовании - окончила консерваторию. Жена постоянно "мстит" мне за первую в ее жизни четверку, которую она получила, сдавая мне экзамен на третьем курсе. До этого у нее были только пятерки. Заставляет меня выключать телевизор во время завтрака, есть без соли, утверждая, что все это идет мне на пользу. Светлой памяти тесть - участник Сталинградской битвы, танкист - и теща никогда не знали лучшего занятия, чем забавляться с внуком - моим сыном. Мальчику это тоже очень нравилось, он платил им любовью. Только один раз в жизни я видел, как мой сын безудержно плачет. На похоронах деда Кузьмы он нес подушечку с дедовыми наградами и без перерыва поливал их слезами.

Сын Станислав был любимчиком тестя и тещи. Сейчас - почти бизнесмен.

Безумно любил внука и другой дед - мой отец. Он реже с ним встречался, так как жил довольно далеко - в другом районе города Минска. Но когда встречались - их было трудно разлучить.

1985. Мой отец с внуком - моим сыном Станиславом.

- Никогда больше никуда на заработки не поеду. Буду работать здесь, в Беларуси.