Олег СЛЕСАРЕНКО

Андрей НИКОЛЬСКИЙ

Им видятся нити заговора

Автомобильная катастрофа, случившаяся 4 октября 1980 года, была настолько страшной, что резонанс, вызванный ею, не утихает до сих пор.

Столкновение двух машин — грузовика, нагруженного картофелем, и шикарной “Чайки”, главным пассажиром которой был тогдашний руководитель республики, первый секретарь ЦК КПБ Петр Машеров, привело к гибели трех человек.

Вместе с Петром Мироновичем погибли водитель Зайцев и офицер госбезопасности Чесноков. Виновным в аварии следствием и Верховным судом был признан водитель экспериментальной базы “Жодино” Пустовит. Ему, что называется, впаяли 15 лет лишения свободы.

Для некоторых московских журналистов и наших обывателей картина, представленная суду, кажется не просто неверной, а в корне ошибочной. Сочинители различных версий находят даже в месте трагедии — шоссе Минск—Москва — некий зловещий символ: мол, за этим видится противостояние двух столиц, союзной и республиканской, недовольство генсека Брежнева первым секретарем Машеровым. И как результат — не авария, а организованное покушение...

Наш корреспондент встретился с Олегом СЛЕСАРЕНКО, офицером ГАИ, который в день катастрофы сопровождал автомобиль первого секретаря ЦК КПБ. В свое время Олег работал шофером на Минском тракторном заводе. Вот его рассказ. 

Удар по «запорожцу»

— Мы попали в аварийную ситуацию при открытии Олимпиады в 1980 году. Петр Миронович Машеров отдыхал в Крыму и в день открытия Олимпиады неожиданно прилетел в Минск. Вначале на правительственном ЗИЛе он поехал в Дрозды, но вскоре дал команду поменять машину для поездки по полям. Куда — не известно, узнали лишь, что в сторону Слуцка. Я замыкал кортеж из трех машин. Помню, что шел дождь. И какой-то “запорожец” впереди закрутило по асфальту, шофер стал тормозить, и автомобиль выкинуло прямо по курсу перед нашей колонной. Водитель передней машины, офицер ГАИ Иван Александрович, вынужден был специально сбить автомобиль на обочину, поскольку он представлял опасную помеху. Машина Машерова  остановилась, он вышел из машины, спросил, есть ли раненые. Пострадавших не было. После инцидента  впереди уже поехал я. Назад в сторону Минска летели (другого слова я не нахожу) по Брестскому шоссе со скоростью 160 километров в час, причем машина, которой управлял шофер Машерова Князев, пыталась ускорить движение, чтобы меня обойти. Петр Миронович, наверное, торопился, поскольку ему необходимо было быть на открытии Олимпиады. С этой скоростью мы влетели в Минск и помчались прямо на стадион “Динамо”.

«Мы не ездили, мы летали»

В августе шла уборка зерновых, и первый секретарь ЦК после отсутствия, видимо, решил глянуть, что делается на полях, хотя в тот день шел дождь и комбайны стояли. Но ему, видимо, требовалось глянуть на родное белорусское поле.

А в день гибели целью поездки также было ознакомление с делами на полях — уборкой картошки. Причем никогда никто ничего не знал, куда он поедет, решение принималось буквально по дороге, как скажет, так и будет. Никто не перекрывал дорогу, не выставлял постовых и тем более снайперов, не останавливал движение, никто нигде нас не встречал.

— Дежурному по ГАИ сообщали уже с дороги, например, что мы уходим в сторону Москвы, и всё. Я, находясь в передней машине, ориентировался по знакам поворотов идущей сзади машины, в которой ехал Машеров. Бывали случаи, когда поворот приходилось проскакивать, а потом резко возвращаться и занимать место сзади. Скорости всегда были очень большие: 150—160 километров в час. В том числе и по городу. Единственное, когда ехали из ЦК в аэропорт, то движение останавливали, перекрестки закрывали инспектора. Мы могли не один раз разбиться, были очень сложные ситуации.

Проблесковых маячков на машинах ГАИ не было. От МВД однажды поступила команда: “Не привлекать к себе внимания!” — в итоге машины сопровождения были окрашены в белый, серо-голубой и одна, как принято говорить, была канареечной окраски. У машин ГАЗ-24 стояли форсированные двигатели, которые сжигали огромное количество 98-го бензина. Резины при такой езде хватало на 10—12 тысяч километров.

— Когда мне поручили работу по сопровождению первого лица республики, был конец зимы. Помню, мы приехали в аэропорт, надо было лететь в Беловежскую пущу, но погода была отвратительной, нелетной. То, что не смогли сделать летчики, пришлось выполнять нам. В снегопад с гололедом пошли на Брест. Опять-таки со скоростью 150—160 километров в час.

Однажды 9 мая я сопровождал машину Машерова от площади Победы до кургана Славы. Он, кстати, брал кучу цветов и раздавал женщинам-ветеранам по цветочку по кругу (площадь раньше Круглой и называли). А ему вместо цветов вручали письма, не надеясь ни на почту, ни на помощников.

Впереди на бамперах наших машин стояли фары красного цвета, которые попеременно мигали. А на капоте большими буквами было написано “ГАИ”. Всё! Мигалка с присоской была, но ею нам разрешалось воспользоваться лишь в исключительных случаях, и так, чтобы никто ее не увидел. Тогда для чего она?!

Мы старались все машины, что называется, сбросить с дороги, точнее, заставить убраться. Такой инструкции, когда необходимо бить машину, не было. Инструкция звучала так: обеспечить безопасность охраняемого лица.

Возникает вопрос: а нужно ли было в том случае, о котором я рассказывал, сбивать “запорожец”? Это ведь был просто замешкавшийся водитель-недотепа. Но офицеры получили одобрение и часы. А возможно, мир бы не перевернулся, если бы колонна просто притормозила?! Или надо было мастерски самим уйти от столкновения.

В связи с чем устанавливали такую бешеную скорость? Просто любили быструю езду, не хотели плестись в общем потоке. Брежнев любил гонять, и сам за руль садился, как писали. Ему, видимо, старались подражать и в столицах союзных республик.

— Садился ли сам Машеров когда-нибудь за руль?

— Я не видел.

Машеров всегда садился рядом с водителем. Когда меня отбирали в группу сопровождения, то спросили:

— Ты не боишься скорости?

— Да вроде бы нет.

Все потом стали кивать вверх, мол, было такое указание от Петра Мироновича ездить с бешеной скоростью. А было ли такое указание, кто знает, и никто уже не проверит. Письменного указания уж точно не было.

Откуда берется ложь?

В российских передачах на тему гибели Машерова всякий раз появляются какие-либо домыслы, фантазии, точнее — ложь. За тридцать лет меня нечасто расспрашивали корреспонденты о деталях трагедии. Первое “интервью” я давал следователю по особо важным делам, впоследствии ставшему генеральным прокурором республики Николаю Игнатовичу.

На следующий день после гибели первого секретаря со мной беседовали два с половиной часа работники КГБ из Москвы, расспрашивали  даже, чем я добирался в тот день до работы, кто стоял со мной рядом, во что он был одет, наступал ли мне кто-нибудь в тот день на ногу.

На второй или третий день эта группа улетела, и за расследование взялась группа белорусской прокуратуры.

Нас троих: Прохорчика, ехавшего тогда сзади, старшего группы сопровождения Ковалькова и меня — посадили в разные кабинеты и допрашивали нас разные следователи, а четвертый бегал из кабинета в кабинет и подавал реплики: а вот он врет, а вот тут не так было...

Как вели себя в тот момент мои коллеги?

Прохорчик после аварии помчался вперед сообщать по телефону о происшествии аварии, а мне и Ковалькову пришлось принимать непростые решения на первых порах.

«Быстрее в больницу!»

“Чайка” начала гореть, на нее перекинулся огонь от разбитого  ГАЗ-53. Надо было спасать людей. Кузов этого “газона” с четырьмя тоннами картошки сдвинулся от удара и прошелся по крыше “Чайки”. Через окно (стекло было разбито) картошка посыпалась в салон. Сиденье водителя от удара сдвинулось и прижало водителя к рулю, грудная клетка у него была сильно сдавлена и, естественно, сломана. Охранник Чесноков лежал на полу автомобиля головой под передним сиденьем. Возможно, он попытался вырулить в минуту опасности. Оттянули машину, погасили пламя, стали вытаскивать из машины Машерова.

Мне удалось подогнать свою “Волгу” вплотную к горевшей “Чайке”. Водители остановившихся машин помогли вытащить Петра Мироновича и погрузить его на заднее сиденье моей машины. Я рванул в Смолевичи, правой рукой поддерживал Машерова, а левой рулил. Машина была оснащена автоматической коробкой. По дороге подхватил стоявшего милиционера по фамилии Гайдук, сказал: садись, показывай дорогу к больнице. У Машерова текла кровь из носа. Я приказал милиционеру вытирать ее. А чем? Рви рубашку! Он оторвал низ рубашки пострадавшего и стал вытирать кровь. Подвезли к больнице.

Пришлось пинками выгонять на улицу кого-то из врачей, я ворвался в кабинет, там шел прием. Я вваливаюсь потный, растрепанный, возбужденный, и кричу... А он мне в ответ: “Выйдите вон, не мешайте!” Кричу: там Машеров! Врач спокойно стал спускаться по лестнице, пришлось ускорить его движение пинками в спину. Никто не хотел верить, что жертвой катастрофы стал Петр Миронович. Какой-то пожилой врач с бородкой спросил, давно ли это произошло. Говорю: семь минут назад. Тогда все, он больше не жилец! У него множественные переломы. Главврач осмотрел Машерова и спросил: неужели это первый секретарь ЦК, не может быть, он так скромно одет. На нем действительно был простой прорезиненный плащ.

Сообщил в Смолевичский райком партии. Первого и второго секретарей на месте не было, а третий, выслушав меня, положил трубку, разговор прервался.

По рации было запрещено говорить о тех случаях, когда в аварии попадали первые лица из руководства, члены правительства, депутаты группы из пяти и более человек и т.д. Только по телефону.

— А говорили, что он еще хрипел по дороге?

— Мне так хотелось думать, я не мог допустить, что первый секретарь ЦК погиб так нелепо, и желал видеть его живым. Мне так, видимо, казалось. Водитель Зайцев и охранник Чесноков не подавали признаков жизни. Мне надо было выиграть момент и доставить его к ближайшим медикам. Я ведь не врач и не могу констатировать смерть. И “скорую помощь” из-за отсутствия связи не мог вызвать.

Тело Машерова оставили в отдельной палате под охраной врача.

Допросы шли по полной

Когда я вернулся из больницы, на месте катастрофы было полно людей. Понаехало много людей, были Аксенов и Бровиков. Специалисты что-то мерили, перемеривали. Нас вечером свозили на освидетельствование, проверили на алкоголь.  И отпустили по домам. Я жил тогда у тещи на улице Асаналиева. Зашел в магазин, взял бутылку водки. Иду домой, а навстречу жена, идет и плачет. Она вбила себе в голову, что меня уже не отпустят домой, арестуют.

Я дома выпил бутылку “Беловежской” и уснул, а рано утром за мной пришли: собирайся. Меня привели в кабинет Чергинца, он тогда был начальником уголовного розыска города. В его кабинете сидели московские кагэбэшники и стали меня обо всем расспрашивать.

— Ходила легенда, что вас разместили в “американке”.

— Легенды ходили разные, говорили, что сопровождение повесилось. Нас не задерживали ни на один час, кроме как для допроса у следователей.

Во время процесса над Пустовитом нас привлекали в качестве свидетелей, участников процесса.

Верховный суд дал тогда Пустовиту 15 лет. Лет через пять его отпустили на так называемое вольное поселение, потом амнистия — и он стал “героем дня”. Московский прокурор в одной из телепередач договорился до того, что офицеры сопровождения бросили первого секретаря и чуть ли не картошку поехали собирать.  В момент встречи моей машины и встречного грузовика, которым управлял Пустовит, все было в порядке. Грузовик ехал по своей полосе. Сбивать его не было никакого повода. Кто же знал, что он через секунды начнет резко выворачивать руль, чтобы не стукнуться в едущий впереди МАЗ? Притормозить у него не получилось... И у водителей никаких подозрений. Ну, мчится белая Волга, пусть себе мчится.

Все дальнейшие события я увидел в зеркале заднего вида. Впоследствии были проведены следственные эксперименты, они подтвердили, что Пустовит начал поворачивать в момент прохождения (представим себе замедленный показ съемки) заднего бампера моей машины. Я мог бы притормозить, скорость моей машины была около 120 километров, остановиться же было невозможно.

Дочь Машерова Наталья была депутатом Палаты представителей и высказывалась в том духе, что ее отец мог быть неугодным кремлевским старцам, в Машерове они видели политического соперника. Она настаивала на дополнительных расследованиях, обращалась об этом с просьбой к руководству страны. Насколько я знаю, ничего нового в этом деле не обнаружили. Есть официальные ответы.

Однажды ко мне обратились с просьбой об интервью московские телевизионщики из передачи “Как это было”. Долго снимали меня во дворе ГАИ, но в передаче использовали не более двух секунд. Остальные авторы якобы сенсационных передач обходятся без меня, я им могу испортить картину.

Особенно НТВ усердствовало  в нагнетании страстей. Там актер Каневский договорился до того, что якобы Машеров носил в руках таинственный чемоданчик. Он не носил чемоданчика в руках, там было кому носить его при надобности. И никто никакого чемоданчика не искал. Искали револьвер, который водитель Зайцев мог носить с собой.

Катастрофа произошла в 15 часов 15 минут. Часы Машерова навечно зафиксировали именно это время.

Много всяких слухов распускали о водителе Зайцеве. О его плохой реакции, о том, что в тот день он не должен был ехать. Это ложь. Он, кстати, с Машеровым не партизанил, воевал, но в других местах. И реакция у него была нормальной. Их ведь медики особенно тщательно проверяли.

Это был день дежурства Зайцева. Мы вместе с ним обедали, как вдруг по громкой связи объявляют: “Зайцев, на выезд!” Несколько раз повторили, мы даже первое не доели. Мы приехали, Машеров уже стоял на улице. Дул ветер, он был в плаще и запахивал полы, плащ был не застегнут. Чемоданчика в руках не было.

После этой трагедии я сопровождал первых секретарей ЦК КПБ Киселева, Слюнькова.

Хлестаковщина

После первой беседы вскоре состоялась и вторая. Олег Слесаренко был взбудоражен и возмущен. В “Комсомольской правде” появилась публикация — интервью с Николаем Чергинцом. Оно-то и расстроило нашего героя.

— Если верить этой публикации, — начинает объяснять причину своего возбуждения Слесаренко, — то мы, офицеры сопровождения, после автомобильной катастрофы ничего не предпринимали, а ждали, когда же приедет кто-нибудь из МВД и даст нам команду. В интервью Чергинца — абсолютный блеф. Машеров в течение семи-десяти минут был доставлен в ближайшую больницу, впоследствии медики определили, что причиной гибели стал разрыв аорты. По версии Чергинца, Машеров был еще живым, когда он, Чергинец, приехал из Минска. Легко высчитать, сколько бы этот переезд занял времени. Во-первых, в то время Чергинец не был тем лицом, присутствие которого требовалось на месте аварии. Его приезд не был вызван служебной необходимостью. Уверять сейчас, что Машеров перед смертью просил именно Чергинца не обвинять шофера грузовика, можно, только пожелав примерить на себя образ гоголевского героя Хлестакова. Чергинец на месте аварии мог появиться в лучшем случае через час. Выходит, что мы преступно медлили, не оказывали Машерову никакой помощи.

И это не единственный эпизод интервью, который никак не стыкуется с реальными событиями, происходившими тридцать лет назад. Видимо, инициатор беседы с журналистом понадеялся, что многое уже забыто, что многих свидетелей нет в живых и можно дать волю фантазии.

Нормальный человек при здравом уме, например, не может уверять, что это именно он подобрал на месте аварии пистолет, принадлежавший офицеру охраны Чеснокову, и хранил его у себя. Это рассказывает не мальчишка, а генерал милиции. Ему ли не знать, как относятся в подобных случаях к оружию! Чергинец говорит, что он увидел на месте происшествия валявшийся пистолет ПСМ. Иными словами, он похитил с места происшествия вещественное доказательство, это ведь не просто шляпа или ботинок, а огнестрельное оружие. Даже если бы Чергинец действительно подобрал пистолет, то он обязан был немедленно сдать его, а не класть сначала в свой карман, а потом в сейф. Совершив одно преступление, он совершает и другое — ношение и хранение оружия, не зарегистрированного за ним. Думаю, читатель мог обратить внимание, что некоторых граждан отправляли на несколько лет за решетку за патрон не того калибра, хранившийся в доме.

Чергинец в интервью признался в совершении двух преступлений.

Допустим, что это правда, что пистолет был у Чергинца, но тогда бы нас уж точно арестовали, потому что действовало и действует железное правило: первостепенное внимание пострадавшим и обнаружению оружия.

Но нам никто не задал вопроса о пистолете Чеснокова ни на месте аварии, ни после нее. Всех спрашивали о наградном пистолете водителя Зайцева, который мог быть у него с собой.

На этом цепочка хлестаковских измышлений не заканчивается. Чергинец уверяет, что он якобы докладывал о катастрофе второму секретарю Бровикову. И тот стал сокрушаться: мол, как так, мы же его недавно проводили к вертолету...

Во-первых, всегда существовали и существуют элементарные правила субординации. Бровиков был вторым человеком в ЦК КПБ, а Чергинец — начальником уголовного розыска Минска. Между ним и министром — несколько служебных звеньев.

Возникает тема вертолета. Будто бы первоначально планировалось лететь на нем. Я, офицер сопровождения, о нем ничего не знаю, и мои коллеги не знают, потому что его в тот день не было. Мы даже не заезжали на аэродром “Липки”. Какой вертолет?! Если бы он и был, то свита сопровождения приезжает к месту отправки за час и ждет главное лицо, наблюдает за взлетом, и еще минут десять-двадцать ждет после взлета. Таковы были железные правила, подчиненные не могли их нарушить ни при каких обстоятельствах. Чергинец же излагает своими словами якобы версию Бровикова, что они попрощались с Машеровым у трапа вертолета и уехали. А Машеров взял и передумал лететь.

Он мог иногда уехать тайком, но нам тут же сообщали, и мы тотчас отправлялись по следу погоню, мотались и не успокаивались до тех пор, пока не находили автомобиль, и двигались сзади.

Характерно, что ссылки в интервью Чергинца делаются только на тех, кого уже нет в живых.

Мне после публикации этого фантазийного интервью позвонило множество людей, сослуживцев, которые хорошо знают ситуацию и требовали: дай отповедь этому вранью!

Народная Воля